Плащаница

Страстная неделя все в том же шумном, веселом, старом Константинополе, — городе трех праздников: пятницы, субботы и воскресенья. Захотелось сохранить на чужбине дедовский обычай; и я, с утра не пивши и не евши, пошел приложиться к плащанице. Греческая церковь налита народом, как водой. Чтобы не было толкотни, устроили две деревянных балюстрады; и по ним очередью тянулись благочестивые люди.


У греков есть прекрасный обычай; каждому, поцеловавшему мертвого Христа, дают стебель жасмина. Около Господня Гроба сидит жирный, сметливый и ласковый староста с напомаженными волосами, с подтаявшим от жары воротником, с часами в верхнем кармане жилета; и каждому, поцеловавшему раны замученного Бога, дает этот черномазый староста благоуханный, чистый, похожий на земную звезду цветок жасмина. В очереди с греками шел ко Христу и я.


Староста, раздававший жасмины, внимательно, опытным глазом, изучал эту приближавшуюся ко Гробу человеческую цепь. Кофейные, рыжие глаза его осторожно, но досконально изучали наши пальто, наши пиджаки, дородство, сытость, вылощенность и выбритость лиц, — и я отлично видел, как человеку, у которого в галстуке была воткнута бриллиантовая буква S, он выбрал из верхнего слоя самый лучший жасмин. Женщине, у которой на шляпке были явно перелицованные ленты, он дал больной жасминчик с желтыми, уже увядающими краями; барыне в каракулевой шубе и в свежих лайковых туго натянутых перчатках с пустыми концами, он дал пару жасминов, улыбнулся, и даже привстал. Наконец, его взгляд дошел до меня и я видел, как в мозгу у него закипела мрачная, напряженная и беспокойная работа:


— Русский? — мучительно спрашивал он себя и отвечал: — Ну, да, русский, светлоглазый. Православный? Да, такой же, как и я: кладущий руку сначала на правое плечо, а потом на левое. Но что может этот голодранец положить на тарелку? Что у него есть в кармане?


Человек, у которого в галстуке была бриллиантовая буква, положил на тарелку 20 пиастров; женщина, у которой были перелицованные ленты, положила 10 пиастров; барыня в каракулевой шубе своими лайковыми, пустыми на концах пальчиками опустила розоватую юс-пара, т. е. 2,5 пиастра. Я тоже за всеми следил, был внимателен, давно разгадал все мысли грека и думал, приближаясь ко Христу:


— Ему, Который льна курящегося не угасит и трости надломленной не переломит; Агнцу Божию, взявшему на себя все грехи мира; вечернему Свету тихому, пришедшему на запад солнца, — неужели я положу Ему меньше других?


И положил на тарелку 50 пиастров.


Но у грека не было веры в меня. Завидев мое приближение, он спешно достал из кармана записную книжечку, начал ее перелистывать, углубился в какую-то неразборчивую запись, повесил на середину носа серебряное пенсне и сделал вид, что по причине этой деловой сосредоточенности он забыл давать людям жасмины. А жасмины, как свечи, горящие белым, не жгущим, но душистым огнем, лежали в коробке с клеймом цветочного магазина. Я задержался на секунду перед ними, но грек настороженно не поднял глаз; а когда я, с пустыми руками, без жасмина пошел к выходу и оглянулся, то увидел, как он услужливо и ласково, привычным жестом, подает мой цветок господину с атласными отворотами на летнем пальто.


По старой, широкой лестнице я сошел па весеннюю улицу, налитую теплым воздухом, с южным, высоким, полукруглым небом, с облаками, плывущими на Россию, — и заглянул в свой кошелек. У меня оставалось еще 5 пиастров. Я пошел к турку на угол и купил у него 5 чудесных, белоснежных жасминов, каких, пожалуй, не получил и господин с бриллиантовой булавкой. И бережно защищая от солнца и пыли, понес их домой, как когда-то в России носил огонек от Страстного Четверга.

Made on
Tilda