Уже поздно. Уже перестал ходить фуникулер, через каждые две минуты перетаскивающий из Галаты в Перу и из Перы в Галату по пяти вагонов человеческого мяса. Снова, уже в гору, иду я по улице Банков, мимо заснувших и тщательно теперь охраняемых: Credit Lyonnais, Credito Italiano, Deutsche Bank, Russe pour le commerce etranger, Sud-Centrale, Banque Ottomane, La Regie des tabacs de l’Empire Ottoman, мимо банка со странным названием «Афинская Трапеза», мимо контор Мустакиса, Варталити, Склириса, Турлитахи.

Льется лунный, оперный свет. Молодой месяц, еще неделю тому назад такой изящный, такой стройный, похожий на юного рыцаря, закованного в серебряные латы, теперь растолстел, отпустил брюхо и стал похож на лысого банкира.

И опять, как мышь в шкафу, начинает шевелиться неясная, хитрая, неуловимая мысль:

— Что такое человеческая совесть?

Целая научная дисциплина, именуемая германской идеалистической школой, целое столетие доказывала, что совесть — врожденное свойство души человеческой. Святой Тертуллиан учил, что душа — по природе христианка.

Сажусь на какие-то теплые каменные порожки, закуриваю свою предпоследнюю extra-extra, и мне, вот уже восемь лет видящему мир таким, каким он есть, до смешного ясно, что совесть — это такая же условность, не имеющая никакого отношения к душе, как, скажем, обычай рыбу и рубленные котлеты есть только вилкой. И рыбу, и рубленные котлеты можно отлично есть и ножом. Вкус их от этого нисколько не изменяется.

Сижу, курю. Растолстевший рыцарь смотрит с неба. Где-то бьют часы. Подходит сторож и говорит по-турецки, по-гречески и по-французски, что здесь сидеть нельзя. Какому-то Кредиту от этого опасность. Иду дальше. Тепло и тихо. Скоро ночь. Мышь шуршит.